В пьяной тоске стихов "Москвы кабацкой" звучит острый мотив обреченности: "На московских изогнутых улицах умереть, знать, судил мне Бог". Но эта обреченность - не только в предчувствии смерти, а еще и в ощущении безвозвратной оторванности от родного, когда-то любимого мира, в который уже не вернуться, который нет больше сил любить: "Нет любви ни к деревне, ни к городу", "Да! Теперь решено. Без возврата / Я покинул родные поля", "Низкий дом без меня ссутулится, / Старый пес мой давно издох", "Что-то всеми навек утрачено", "Полюбил я носить в легком теле / Тихий свет и покой мертвеца", "Мне не жаль вас, прошедшие годы, - / Ничего не хочу вернуть". Все эти строки написаны человеком, утратившим корни, которыми душа прирастает к жизни. И сохнет человек, словно дерево без корней, черствеет душой, теряя способность радоваться и страдать. Цинизм, грубость, жестокость к себе самому и другим звучат в "любовных" стихах "Москвы кабацкой", если, конечно, можно назвать их любовными. В них - равнодушие, стремление забыться, пьяные слезы, пьяный "выверт", когда герой говорит, что "бутылок рать" на его столе собрана лишь ради одного: "Я собираю пробки - / Душу мою затыкать". В них женщина именуется презрительно и грубо - "сукой", "выдрою", "стервою" - и тут же звучит пронзительная пьяная тоска: "Дорогая, я плачу, / Прости…прости…". В этих стихах любви нет, а есть страшная безысходность: "Наша жизнь - простыня да кровать. / Наша жизнь - поцелуй да в омут".